1. Николенька Иртеньев – мальчик из семьи дворян. Размышляет о причине поступков людей, пытается понять свои чувства. Впечатлительный и восприимчивый ребенок.

Другие герои

  1. Родные Николеньки – матушка, отец, брат Володя, сестренка Любочка, бабушка.
  2. Наталья Савишка – экономка, привязана к маме Николеньки и ко всем ее родным.
  3. Карл Иванович – домашний учитель. Добрый, как и экономка, любит семью Иртеньевых.
  4. Мими –гувернантка Иртеньевых.
  5. Гриша – юродивый, жил в семье Николеньки.
  6. Сонечка Валахина – первая любовь Николеньки.
  7. Иленька Грап – тихий и скромный мальчик, над которым насмехаются ребята.

Знакомство с семейством Иртеньевых

Повествование ведется от лица Николеньки Иртеньева. Проходит несколько дней после его дня рождения (мальчику исполнилось 10 лет), ранним утром его поднимает учитель Карл Иванович, который жил у них в доме. После утренних сборов, главный герой вместе с братом Володей идут к матушке.

Рассказывая о матери, Иртеньеву вспоминается ее образ, который являлся для мальчика воплощением доброты, улыбка и все прекрасные детские воспоминания. После посещения матери, мальчики идут к отцу, который решает взять их с собой в Москву для их дальнейшего обучения. Николенька печалится из-за того, что ему надо будет расстаться с родными и дорогими его сердцу людьми.

Охота и мимолетное чувство влюбленности

К обеду в дом приходит юродивый Гриша, чье появление вызвало неудовольствие отца семейства. Дети просят разрешения, чтобы их взяли с собой на охоту, которая должна была начаться после обеда. Отец поручает Николеньке на одной из полян караулить зайца. Собаки выгоняют зайца на мальчика, но тот в состоянии азарта упускает его, что становится причиной его переживаний.

После охоты все расположились на отдых. Дети – Николенька, Володя, Любочка и дочь гувернантки Мими Катенька стали играть в Робинзона. Главный герой внимательно следил за Катей, и впервые его посетило чувство, похожее на влюбленность.

Молитва Гриши

Уже взрослый Иртеньев, вспоминая об отце, рассказывал о нем как о человека, в котором удивительным образом сочетались противоречивые черты характера. Вернувшись домой, вечером дети были заняты рисованием, матушка музицировала на рояле.

К ужину вышел Гриша. Детям стало интересно посмотреть на цепи, которые носил юродивый на ногах, и для этого вошли в его комнату. Притаившись, они услышали, как молится Гриша. Искренность слов, с какой он их произносил, поразила Николеньку.

Отъезд братьев

Теплые воспоминания у главного героя связаны и с их экономкой, Натальей Савишной. Она была очень привязана к семейству Иртеньевых. На следующее утро после охоты все родные и прислуга собрались в гостиной, чтобы проводить мальчиков. Николеньке было тяжело расставаться с матушкой. Мальчик замечает то, как противоречит важным минутам расставания вся суетность сборов. Воспоминания о том дне натолкнули главного героя на размышления о поре детства, в которой радость и «потребность в любви» — самые главные вещи. Все детские воспоминания главного героя проникнуты любовью к матери.

Именины бабушки Николеньки

В городе детей стали учить новые учителя, несмотря на то, что их наставник Карл Модестович жил с ними. Через месяц после приезда мальчиков Иртеньевых в Москву, наступили именины бабушки, у которой они жили вместе с отцом. Николенька решает подарить бабушке свои первые стихи, которые ей очень понравились, и она их прочитала всем. В этот момент Николенька очень сильно волнуется.

Начинают приезжать приглашенные. Прибывает княгиня Корнакова, о которой главный герой узнает, что она может наказать розгами. Услышанное потрясло мальчика. Приезжает и давний друг бабушки князь Иван Иваныч. Мальчик услышал, как они беседуют о том, что его отец не ценит свою жену. Этот разговор становится причиной беспокойства Николеньки.

В числе приглашенных гостей были и братья Ивины, которые приходились родственниками Иртеньевым. Николенька симпатизировал Сереже Ивину, он старался во всем подражать ему. На именины приезжает и Илья Грапп, сын бедного иностранца, знакомого бабушки. Когда дети играли, Сережа очень сильно обижает и унижает тихого и скромного Илью, что оставляет глубокий след в душе Николеньки. Знакомство с новыми людьми позволяет проявиться главным чертам личности мальчика: его тонкую наблюдательность и восприимчивость к несправедливости, когда он замечает несоответствие в поведении других людей.

Танец Николеньки и Сонечки

На бал съехалось много гостей, и среди них была очаровательная девочка Сонечка Валахина. Главный герой влюбился в нее и радовался тому, что мог танцевать с нею. Мазурку мальчик танцует с девочкой-княжной, но ошибается и останавливается. Все собравшиеся смотрят на него, и мальчик чувствует себя очень стыдно и неловко.

После ужина Николенька вновь танцует с Сонечкой. Девочка предлагает ему обращаться к ней на «ты», словно они давно знакомы. Мальчик не может поверить в то, что его кто-то тоже может полюбить. Мысли о бале и Соне не дают Николеньке уснуть. Он говорит брату, что влюбился в Валахину.

Печальное письмо из деревни

После именин бабушки проходит почти полгода. Отец сообщает сыновьям, что им нужно уехать в деревню. Причиной столь внезапного отъезда послужило письмо, в котором сообщалось о тяжелой болезни их матери. Когда они вернулись в деревню, она была уже без сознания, и в тот же день ее не стало.

Во время похорон и прощания с матерью, Николенька впервые чувствует всю тяжесть утраты любимого человека. Его душа полна отчаяния. Счастливая и беззаботная детская пора заканчивается для Николеньки. Через три дня вся семья уезжает в Москву. Остается жить в опустевшем доме только Наталья Савишна. Уже став взрослым, Иртеньев, когда приезжает в деревню, всегда навещает могилы матери и Натальи Савишны, которая до последних минут заботилась об их доме.

Тест по повести Детство

Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением. Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что все было именно так, как было, и многое хочется оспорить, отвергнуть, – слишком обильна жестокостью темная жизнь «неумного племени».

Но правда выше жалости, и ведь не про себя я рассказываю, а про тот тесный, душный круг жутких впечатлений, в котором жил – да и по сей день живёт – простой русский человек.

Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие. Впоследствии из рассказов бабушки я узнал, что мать приехала как раз в те дни, когда ее братья настойчиво требовали у отца раздела имущества. Неожиданное возвращение матери еще более обострило и усилило их желание выделиться. Они боялись, что моя мать потребует приданого, назначенного ей, но удержанного дедом, потому что она вышла замуж «самокруткой», против его воли. Дядья считали, что это приданое должно быть поделено между ними. Они тоже давно и жестоко спорили друг с другом о том, кому открыть мастерскую в городе, кому – за Окой, в слободе Кунавине.

Уже вскоре после приезда, в кухне, во время обеда, вспыхнула ссора: дядья внезапно вскочили на ноги и, перегибаясь через стол, стали выть и рычать на дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как собаки, а дед, стуча ложкой по столу, покраснел весь и звонко – петухом – закричал:

– По миру пущу!

Болезненно искривив лицо, бабушка говорила:

– Отдай им все, отец, – спокойней тебе будет, отдай!

– Цыц, потатчица! – кричал дед, сверкая глазами, и было странно, что, маленький такой, он может кричать столь оглушительно.

Мать встала из-за стола и, не торопясь отойдя к окну, повернулась ко всем спиною.

Вдруг дядя Михаил ударил брата наотмашь по лицу; тот взвыл, сцепился с ним, и оба покатились по полу, хрипя, охая, ругаясь.

Заплакали дети; отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила её куда-то, взяв в охапку; весёлая рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок сел верхом на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем. Вытянув шею, дядя терся редкой черной бородой по полу и хрипел страшно, а дедушка, бегая вокруг стола, жалобно вскрикивал:

– Братья, а! Родная кровь! Эх, вы-и...

Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжёлым голосом:

– Окаянные, дикое племя, опомнитесь!

Дед, натягивая на плечо изорванную рубаху, кричал ей:

– Что, ведьма, народила зверья?

Когда дядя Яков ушел, бабушка сунулась в угол, потрясающе воя:

– Пресвятая мати божия, верни разум детям моим!

Дед встал боком к ней и, глядя на стол, где все было опрокинуто, пролито, тихо проговорил:

– Ты, мать, гляди за ними, а то они Варвару-то изведут, чего доброго...

– Полно, бог с тобой! Сними-ка рубаху-то, я зашью...

И, сжав его голову ладонями, она поцеловала деда в лоб; он же – маленький против неё – ткнулся лицом в плечо ей.

– Надо, видно, делиться, мать...

– Надо, отец, надо!

Они говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать ногой по полу, как петух перед боем, грозил бабушке пальцем и громко шептал:

– Знаю я тебя, ты их больше любишь! А Мишка твой - езуит, а Яшка-фармазон! И пропьют они добро моё, промотают...

Неловко повернувшись на печи, я свалил утюг; загремев по ступеням влаза, он шлёпнулся в лохань с помоями. Дед прыгнул на ступень, стащил меня и стал смотреть в лицо мне так, как будто видел меня впервые.

– Кто тебя посадил на печь? Мать?

– Нет, сам. Я испугался.

Он оттолкнул меня, легонько ударив ладонью в лоб.

– Весь в отца! Пошел вон...

Я был рад убежать из кухни.

Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелёными глазами, и боялся его. Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз. Мне казалось, что дед злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.

– Эх, вы-и! – часто восклицал он; долгий звук "и-и", всегда вызывал у меня скучное, зябкое чувство.

В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожжёнными купоросом, с повязанными тесёмкой волосами, все похожие на тёмные иконы в углу кухни, – в этот опасный час дед садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними. Весь он был складный, точёный, острый. Его атласный, шитый шелками глухой жилет был стар, вытерт, ситцевая рубаха измята, на коленях штанов красовались большие заплаты, а всё-таки он казался одетым и чище и красивей сыновей, носивших пиджаки, манишки и шелковые косынки на шеях.

Через несколько дней после приезда он заставил меня учить молитвы. Все другие дети были старше и уже учились грамоте у дьячка Успенской церкви; золотые главы её были видны из окон дома.

Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья, женщина с детским личиком и такими прозрачными глазами, что, мне казалось, сквозь них можно было видеть все сзади её головы.

Я любил смотреть в глаза ей подолгу, не отрываясь, не мигая; она щурилась, вертела головою и просила тихонько, почти шёпотом:

– Ну, говори, пожалуйста: «Отче наш, иже еси...»

И если я спрашивал: «Что такое – яко же?» - она, пугливо оглянувшись, советовала:

– Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: «Отче наш...» Ну?

Меня беспокоило: почему спрашивать хуже? Слово «яко же» принимало скрытый смысл, и я нарочно всячески искажал его:

– «Яков же», «я в коже»...

Но бледная, словно тающая тетка терпеливо поправляла голосом, который все прерывался у неё:

– Нет, ты говори просто: «яко же»...

Но и сама она и все слова её были не просты. Это раздражало меня, мешая запомнить молитву.

Однажды дед спросил:

– Ну, Олёшка, чего сегодня делал? Играл! Вижу по желваку на лбу. Это не велика мудрость желвак нажить! А «0тче наш» заучил?

Тётка тихонько сказала:

– У него память плохая.

Дед усмехнулся, весело приподняв рыжие брови.

– А коли так, – высечь надо!

И снова спросил меня:

– Тебя отец сёк?

Не понимая, о чём он говорит, я промолчал, а мать сказала:

– Нет. Максим не бил его, да и мне запретил.

– Это почему же?

– Говорил, битьем не выучишь.

– Дурак он был во всем, Максим этот, покойник, прости господи! - сердито и четко проговорил дед.

Меня обидели его слова. Он заметил это.

– Ты что губы надул? Ишь ты...

И, погладив серебристо-рыжие волосы на голове, он прибавил:

– А я вот в субботу Сашку за напёрсток пороть буду.

– Как это пороть? - спросил я.

Все засмеялись, а дед сказал:

– Погоди, увидишь...

Притаившись, я соображал: пороть – значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь и бить – одно и то же, видимо. Бьют лошадей, собак, кошек; в Астрахани будочники бьют персиян, – это я видел. Но я никогда не видал, чтоб так били маленьких, и хотя здесь дядья щёлкали своих то по лбу, то по затылку, – дети относились к этому равнодушно, только почёсывая ушибленное место. Я не однажды спрашивал их:

– Больно?

И всегда они храбро отвечали:

– Нет, нисколечко!

Шумную историю с напёрстком я знал. Вечером, от чая до ужина, дядья и мастер сшивали куски окрашенной материи в одну «штуку» и пристёгивали к ней картонные ярлыки. Желая пошутить над полуслепым Григорием, дядя Михаил велел девятилетнему племяннику накалить на огне свечи напёрсток мастера. Саша зажал напёрсток щипцами для снимания нагара со свеч, сильно накалил его И, незаметно подложив под руку Григория, спрятался за печку, но как раз в этот момент пришёл дедушка, сел за работу и сам сунул палец в калёный напёрсток.

Помню, когда я прибежал в кухню на шум, дед, схватившись за ухо обожженными пальцами, смешно прыгал и кричал:

– Чьё дело, басурмане?

Дядя Михаил, согнувшись над столом, гонял напёрсток пальцами и дул на него; мастер невозмутимо шил; тени прыгали по его огромной лысине; прибежал дядя Яков и, спрятавшись за угол печи, тихонько смеялся там; бабушка терла на терке сырой картофель.

– Это Сашка Яковов устроил,- вдруг сказал дядя Михаил.

– Врешь! - крикнул Яков, выскочив из-за печки.

А где-то в углу его сын плакал и кричал:

– Папа, не верь. Он сам меня научил!

Дядья начали ругаться. Дед же сразу успокоился, приложил к пальцу тертый картофель и молча ушел, захватив с собой меня.

Все говорили – виноват дядя Михаил. Естественно, что за чаем я спросил – будут ли его сечь и пороть?

– Надо бы, – проворчал дед, искоса взглянув на меня.

Дядя Михаил, ударив по столу рукою, крикнул матери:

– Варвара, уйми своего щенка, а то я ему башку сверну!

Мать сказала:

– Попробуй, тронь...

И все замолчали.

Она умела говорить краткие слова как-то так, точно отталкивала ими людей от себя, отбрасывала их, и они умалялись.

Мне было ясно, что все боятся матери; даже сам дедушка говорил с нею не так, как с другими – тише. Это было приятно мне, и я с гордостью хвастался перед братьями:

– Моя мать - самая сильная!

Они не возражали.

Но то, что случилось в субботу, надорвало моё отношение к матери.

До субботы я тоже успел провиниться.

Меня очень занимало, как ловко взрослые изменяют цвета материй: берут жёлтую, мочат её в чёрной воде, и материя делается густо-синей – "кубовой"; полощут серое в рыжей воде, и оно становится красноватым – "бордо". Просто, а - непонятно.

Мне захотелось самому окрасить что-нибудь, и я сказал об этом Саше Яковову, серьезному мальчику; он всегда держался на виду у взрослых, со всеми ласковый, готовый всем и всячески услужить. Взрослые хвалили его за послушание, за ум, но дедушка смотрел на Сашу искоса и говорил:

– Экой подхалим!

Худенький, темный, с выпученными, рачьими глазами, Саша Яковов говорил торопливо, тихо, захлебываясь словами, и всегда таинственно оглядывался, точно собираясь бежать куда-то, спрятаться. Карие зрачки его были неподвижны, но когда он возбуждался, дрожали вместе с белками.

Он был неприятен мне. Мне гораздо больше нравился малозаметный увалень Саша Михайлов, мальчик тихий, с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую мать. У него были некрасивые зубы, они высовывались изо рта и в верхней челюсти росли двумя рядами. Это очень занимало его; он постоянно держал во рту пальцы, раскачивая, пытаясь выдернуть зубы заднего ряда; он покорно позволял щупать их каждому, кто желал. Но ничего более интересного я не находил в нем. В доме, битком набитом людьми, он жил одиноко, любил сидеть в полутемных углах, а вечером у окна. С ним хорошо было молчать - сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются - мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасаюшее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собой пустоту. Когда смотришь на это, говорить ни о чем не хочется и приятная скука наполняет грудь.

А Саша дяди Якова мог обо всём говорить много и солидно, как взрослый. Узнав, что я желаю заняться ремеслом красильщика, он посоветовал мне взять из шкапа белую праздничную скатерть и окрасить её в синий цвет.

– Белое всегда легче красить, уж я знаю! – сказал он очень серьёзно.

Я вытащил тяжёлую скатерть, выбежал с нею во двор, но когда опустил край её в чан с "кубовой", на меня налетел откуда-то Цыганок, вырвал скатерть и, отжимая её широкими лапами, крикнул брату, следившему из сеней за моей работой:

– Зови бабушку скорее!

И, зловеще качая чёрной, лохматой головой, сказал мне:

– Ну и попадет же тебе за это!

Прибежала бабушка, заохала, даже заплакала, смешно ругая меня:

– Ах ты, пермяк, солёны уши! Чтоб те приподняло да шлёпнуло!

Потом стала уговаривать Цыганка:

– Уж ты, Ваня, не сказывай дедушке-то! Уж я спрячу дело; авось, обойдётся как-нибудь...

Ванька озабоченно говорил, вытирая мокрые руки разноцветным передником:

– Мне что? Я не скажу; глядите, Сашутка не наябедничал бы!

– Я ему семишник дам, – сказала бабушка, уводя меня в дом.

В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, не похожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала:

– Ра-ад... мучитель...

Саша Яковов, сидя на стуле среди кухни, тер кулаками глаза и не своим голосом, точно старенький нищий, тянул:

– Простите христа-ради...

Как деревянные, стояли за стулом дети дяди Михаила, брат и сестра, плечом к плечу.

– Высеку – прощу, – сказал дедушка, пропуская длинный влажный прут сквозь кулак.– Ну-ка, снимай штаны-то!..

Саша встал, расстегнул штаны, спустил их до колен и, поддерживая руками, согнувшись, спотыкаясь, пошёл к скамье. Смотреть, как он идет, было нехорошо, у меня тоже дрожали ноги.

Но стало ещё хуже, когда он покорно лёг на скамью вниз лицом, а Ванька, привязав его к скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил чёрными руками ноги его у щиколоток.

Лексей, – позвал дед, – иди ближе!.. Ну, кому говорю? Вот, гляди, как секут... Раз!..

Невысоко взмахнув рукой, он хлопнул прутом по голому телу. Саша взвизгнул.

Врешь, – сказал дед, – это не больно! А вот эдак больней!

И ударил так, что на теле сразу загорелась, вспухла красная полоса, а брат протяжно завыл.

Не сладко? – спрашивал дед, равномерно поднимая и опуская руку.– Не любишь? Это за наперсток!

Когда он взмахивал рукой, в груди у меня все поднималось вместе с нею; падала рука – и я весь точно падал.

Саша визжал страшно тонко, противно:

Не буду-у... Ведь я же сказал про скатерть... Ведь я сказал...

Спокойно, точно псалтирь читая, дед говорил:

Донос – не оправданье! Доносчику первый кнут. Вот тебе за скатерть!

Бабушка кинулась ко мне и схватила меня на руки, закричав:

Лексея не дам! Не дам, изверг!

Она стала бить ногою в дверь, призывая:

Варя, Варвара!

Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергая рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и, наконец, бросил на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик:

Привязывай! Убью!

Помню белое лицо матери и ее огромные глаза. Она бегала вдоль лавки и хрипела:

Папаша, не надо!.. Отдайте...

Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой в углу перед киотом со множеством икон.

Дни нездоровья были для меня большими днями жизни. В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное. С тех дней у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой.

Прежде всего меня очень поразила ссора бабушки с матерью: в тесноте комнаты бабушка, чёрная и большая, лезла на мать, заталкивая ее в угол, к образам, и шипела:

Ты что не отняла его, а?

Испугалась я.

Эдакая-то здоровенная! Стыдись, Варвара! Я – старуха, да не боюсь! Стыдно!..

Отстаньте, мамаша: тошно мне...

Нет, не любишь ты его, не жаль тебе сироту!

Мать сказала тяжело и громко:

Я сама на всю жизнь сирота!

Потом они обе долго плакали, сидя в углу на сундуке, и мать говорила:

Если бы не Алексей, ушла бы я, уехала! Не могу жить в аду этом, не могу, мамаша! Сил нет...

Кровь ты моя, сердце моё, – шептала бабушка.

Я запомнил: мать – не сильная; она, как все, боится деда. Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре мать, действительно, исчезла из дома. Уехала куда-то гостить.

Как-то вдруг, точно с потолка спрыгнув, явился дедушка, сел на кровать, пощупал мне голову холодной, как лёд, рукою:

Здравствуй, сударь... Да ты ответь, не сердись!.. Ну, что ли?..

Очень хотелось ударить его ногой, но было больно пошевелиться. Он казался еще более рыжим, чем был раньше; голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то на стене. Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и ветку синего изюма, он положил всё это на подушку, к носу моему.

– Вот, видишь, я тебе гостинца принес!

Нагнувшись, поцеловал меня в лоб; потом заговорил, тихо поглаживая голову мою маленькой, жёсткой рукою, окрашенной в жёлтый цвет, особенно заметный на кривых птичьих ногтях.

– Я тебя тогда перетово, брат. Разгорячился очень; укусил ты меня, царапал, ну, и я тоже рассердился! Однако не беда, что ты лишнее перетерпел – взачет пойдет! Ты знай: когда свой, родной бьет – это не обида, а наука! Чужому не давайся, а свой ничего! Ты думаешь, меня не били? Меня, Олёша, так били, что ты этого и в страшном сне не увидишь. Меня так обижали, что, поди-ка, сам господь бог глядел – плакал! А что вышло? Сирота, нищей матери сын, я вот дошёл до своего места, – старшиной цеховым сделан, начальник людям.

Привалившись ко мне сухим, складным телом, он стал рассказывать о детских своих днях словами крепкими и тяжелыми, складывая их одно с другим легко и ловко.

Его зеленые глаза ярко разгорелись, и, весело ощетинившись золотым волосом, сгустив высокий свой голос, он трубил в лицо мне:

– Ты вот пароходом прибыл, пар тебя вез, а я в молодости сам своей силой супротив Волги баржи тянул. Баржа – по воде, я по бережку, бос, по острому камню, по осыпям, да так от восхода солнца до ночи! Накалит солнышко затылок-то, голова, как чугун, кипит, а ты, согнувшись в три погибели, – косточки скрипят, – идешь да идешь, и пути не видать, глаза потом залило, а душа-то плачется, а слеза-то катится, – эх-ма, Олеша, помалкивай! Идешь, идешь, да из лямки-то и вывалишься, мордой в землю – и тому рад; стало быть, вся сила чисто вышла, хоть отдыхай, хоть издыхай! Вот как жили у бога на глазах, у милостивого господа Исуса Христа!.. Да так-то я трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратова досюдова да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, – в это многие тысячи верст! А на четвертый год уж и водоливом пошел, – показал хозяину разум свой!..

Говорил он и – быстро, как облако, рос передо мною, превращаясь из маленького, сухого старичка в человека силы сказочной, – он один ведет против реки огромную серую баржу...

Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал мне, как ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду; пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и, весь удивительный, еще более густо, крепко говорил:

– Ну, зато, Олеша, на привале, на отдыхе, летним вечером, в Жигулях, где-нибудь под зеленой горой, поразложим, бывалоче костры – кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, – аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет, – так бы, чай, конем и встала на дыбы, до самых облаков. И всякое горе – как пыль по ветру; до того люди запевались, что, бывало, и каша вон из котла бежит; тут кашевара по лбу половником надо бить: играй, как хошь, а дело помни!

Несколько раз в дверь заглядывали, звали его, но я просил:

– Не уходи!

Он, усмехаясь, отмахивался от людей:

– Погодите там...

Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушел, ласково простясь со мной, я знал, что дедушка не злой и не страшен. Мне до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог.

Посещение деда широко открыло дверь для всех, и с утра до вечера кто-нибудь сидел у постели, всячески стараясь позабавить меня; помню, что это не всегда было весело и забавно. Чаще других бывала у меня бабушка; она и спала на одной кровати со мной; но самое яркое впечатление этих дней дал мне Цыганок. Квадратный, широкогрудый, с огромной кудрявой головой, он явился под вечер, празднично одетый в золотистую шелковую рубаху, плисовые штаны и скрипучие сапоги гармоникой. Блестели его волосы, сверкали раскосые весёлые глаза под густыми бровями и белые зубы под чёрной полоской молодых усов, горела рубаха, мягко отражая красный огонь неугасимой лампады.

Ты глянь-ка, – сказал он, приподняв рукав, показывая мне голую руку, до локтя в красных рубцах, – вон как разнесло! Да ещё хуже было, зажило много!

Чуешь ли: как вошёл дед в ярость, и вижу, запорет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал – переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут не переломился, гибок, моченый! А все-таки тебе меньше попало,- видишь, насколько? Я, брат, жуликоватый!..

Он засмеялся шелковым, ласковым смехом, снова разглядывая вспухшую руку, и, смеясь, говорил:

Так жаль стало мне тебя, аж горло перехватывает, чую! Беда! А он хлещет...

Фыркая по-лошадиному, мотая головой, он стал говорить что-то про деда, сразу близкий мне, детски простой.

Я сказал ему, что очень люблю его, – он незабвенно просто ответил:

– Так ведь и я тебя тоже люблю, – за то и боль принял, за любовь! Али я стал бы за другого за кого? Наплевать мне...

Потом он учил меня, тихонько, часто оглядываясь на дверь:

Когда тебя вдругорядь сечь будут, ты гляди, не сжимайся, не сжимай тело-то, – чуешь? Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а ты распусти его свободно, чтоб оно мягко было, – киселем лежи! И не надувайся, дыши во всю, кричи благим матом, – ты это помни, это хорошо!

Я спросил:

Разве еще сечь будут?

А как же? – спокойно сказал Цыганенок. – Конечно, будут! Тебя, поди-ка, часто будут драть...

Уж дедушка сыщет...

И снова озабоченно стал учить:

Коли он сечет с навеса, просто сверху кладет лозу, – ну тут лежи спокойно, мягко, а ежели он с оттяжкой сечет, - ударит, да к себе тянет лозину, чтобы кожу снять, - так и ты виляй телом к нему, за лозой, понимаешь? Это легче!

Подмигнув темным, косым глазом, он сказал:

Я в этом деле умнее самого квартального! У меня, брат, из кожи хоть голицы шей! Я смотрел на его весёлое лицо и вспоминал бабушкины сказки про Ивана-царевича, про Иванушку-дурачка.


Сыну моему посвящаю

I

В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами. Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез. Меня держит за руку бабушка, — круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дергает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за нее; мне боязно и неловко. Я никогда еще не видал, чтобы большие плакали, и не понимал слов, неоднократно сказанных бабушкой: — Попрощайся с тятей-то, никогда уж не увидишь его, помер он, голубчик, не в срок, не в свой час... Я был тяжко болен, — только что встал на ноги; во время болезни, — я это хорошо помню, — отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила бабушка, странный человек. — Ты откуда пришла? — спросил я ее. Она ответила: — С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала! По воде-то не ходят, шиш! Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые крашеные персияне, а в подвале старый желтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадешь, скатиться кувырком, — это я знал хорошо. И при чем тут вода? Всё неверно и забавно спутано. — А отчего я шиш? — Оттого, что шумишь, — сказала она, тоже смеясь. Она говорила ласково, весело, складно. Я с первого же дня подружился с нею, и теперь мне хочется, чтобы она скорее ушла со мною из этой комнаты. Меня подавляет мать; ее слезы и вой зажгли во мне новое, тревожное чувство. Я впервые вижу ее такою, — она была всегда строгая, говорила мало; она чистая, гладкая и большая, как лошадь; у нее жесткое тело и страшно сильные руки. А сейчас она вся как-то неприятно вспухла и растрепана, всё на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове аккуратно, большою светлой шапкой, рассыпались по голому плечу, упали на лицо, а половина их, заплетенная в косу, болтается, задевая уснувшее отцово лицо. Я уже давно стою в комнате, но она ни разу не взглянула на меня, — причесывает отца и всё рычит, захлебываясь слезами. В дверь заглядывают черные мужики и солдат-будочник. Он сердито кричит: — Скорее убирайте! Окно занавешено темной шалью; она вздувается, как парус. Однажды отец катал меня на лодке с парусом. Вдруг ударил гром. Отец засмеялся, крепко сжал меня коленями и крикнул: — Ничего, не бойся, Лук! Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; ее слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом: — Дверь затворите... Алексея — вон! Оттолкнув меня, бабушка бросилась к двери, закричала: — Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите Христа ради! Это — не холера, роды пришли, помилуйте, батюшки! Я спрятался в темный угол за сундук и оттуда смотрел, как мать извивается по полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая вокруг, говорит ласково и радостно: — Во имя отца и сына! Потерпи, Варюша! Пресвятая мати божия, заступница... Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок. — Слава тебе, господи! — сказала бабушка. — Мальчик! И зажгла свечу. Я, должно быть, заснул в углу, — ничего не помню больше. Второй оттиск в памяти моей — дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб отца; на дне ямы много воды и есть лягушки, — две уже взобрались на желтую крышку гроба. У могилы — я, бабушка, мокрый будочник и двое сердитых мужиков с лопатами. Всех осыпает теплый дождь, мелкий, как бисер. — Зарывай, — сказал будочник, отходя прочь. Бабушка заплакала, спрятав лицо в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно. — Отойди, Леня, — сказала бабушка, взяв меня за плечо; я выскользнул из-под ее руки, не хотелось уходить. — Экой ты, господи, — пожаловалась бабушка, не то на меня, не то на бога, и долго стояла молча, опустив голову; уже могила сравнялась с землей, а она всё еще стоит. Мужики гулко шлепали лопатами по земле; налетел ветер и прогнал, унес дождь. Бабушка взяла меня за руку и повела к далекой церкви, среди множества темных крестов. — Ты что не поплачешь? — спросила она, когда вышла за ограду. — Поплакал бы! — Не хочется, — сказал я. — Ну, не хочется, так и не надо, — тихонько выговорила она. Всё это было удивительно: я плакал редко и только от обиды, не от боли; отец всегда смеялся над моими слезами, а мать кричала: — Не смей плакать! Потом мы ехали по широкой, очень грязной улице на дрожках, среди темно-красных домов; я спросил бабушку: — А лягушки не вылезут? — Нет, уж не вылезут, — ответила она. — Бог с ними! Ни отец, ни мать не произносили так часто и родственно имя божие. Через несколько дней я, бабушка и мать ехали на пароходе, в маленькой каюте; новорожденный брат мой Максим умер и лежал на столе в углу, завернутый в белое, спеленатый красною тесьмой. Примостившись на узлах и сундуках, я смотрю в окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня; за мокрым стеклом бесконечно льется мутная, пенная вода. Порою она, вскидываясь, лижет стекло. Я невольно прыгаю на пол. — Не бойся, — говорит бабушка и, легко приподняв меня мягкими руками, снова ставит на узлы. Над водою — серый, мокрый туман; далеко где-то является темная земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясется. Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислонясь к стене, твердо и неподвижно. Лицо у нее темное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне. Бабушка не однажды говорила ей тихо: — Варя, ты бы поела чего, маленько, а? Она молчит и неподвижна. Бабушка говорит со мною шёпотом, а с матерью — громче, но как-то осторожно, робко и очень мало. Мне кажется, что она боится матери. Это понятно мне и очень сближает с бабушкой. — Саратов, — неожиданно громко и сердито сказала мать. — Где же матрос? Вот и слова у нее странные, чужие: Саратов, матрос. Вошел широкий седой человек, одетый в синее, принес маленький ящик. Бабушка взяла его и стала укладывать тело брата, уложила и понесла к двери на вытянутых руках, но, — толстая, — она могла пройти в узенькую дверь каюты только боком и смешно замялась перед нею. — Эх, мамаша, — крикнула мать, отняла у нее гроб, и обе они исчезли, а я остался в каюте, разглядывая синего мужика. — Что, отошел братишка-то? — сказал он, наклонясь ко мне. — Ты кто? — Матрос. — А Саратов — кто? — Город. Гляди в окно, вот он! За окном двигалась земля; темная, обрывистая, она курилась туманом, напоминая большой кусок хлеба, только что отрезанный от каравая. — А куда бабушка ушла? — Внука хоронить. — Его в землю зароют? — А как же? Зароют. Я рассказал матросу, как зарыли живых лягушек, хороня отца. Он поднял меня на руки, тесно прижал к себе и поцеловал. — Эх, брат, ничего ты еще не понимаешь! — сказал он. — Лягушек жалеть не надо, господь с ними! Мать пожалей, — вон как ее горе ушибло! Над нами загудело, завыло. Я уже знал, что это — пароход, и не испугался, а матрос торопливо опустил меня на пол и бросился вон, говоря: — Надо бежать! И мне тоже захотелось убежать. Я вышел за дверь. В полутемной узкой щели было пусто. Недалеко от двери блестела медь на ступенях лестницы. Взглянув наверх, я увидал людей с котомками и узлами в руках. Было ясно, что все уходят с парохода, — значит, и мне нужно уходить. Но когда вместе с толпою мужиков я очутился у борта парохода, перед мостками на берег, все стали кричать на меня: — Это чей? Чей ты? — Не знаю. Меня долго толкали, встряхивали, щупали. Наконец явился седой матрос и схватил меня, объяснив: — Это астраханский, из каюты... Бегом он снес меня в каюту, сунул на узлы и ушел, грозя пальцем: — Я тебе задам! Шум над головою становился всё тише, пароход уже не дрожал и не бухал по воде. Окно каюты загородила какая-то мокрая стена; стало темно, душно, узлы точно распухли, стесняя меня, и всё было нехорошо. Может быть, меня так и оставят навсегда одного в пустом пароходе? Подошел к двери. Она не отворяется, медную ручку ее нельзя повернуть. Взяв бутылку с молоком, я со всею силой ударил по ручке. Бутылка разбилась, молоко облило мне ноги, натекло в сапоги. Огорченный неудачей, я лег на узлы, заплакал тихонько и, в слезах, уснул. А когда проснулся, пароход снова бухал и дрожал, окно каюты горело, как солнце. Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их с пола одною рукою и держа на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным. Сегодня она казалась злою, но когда я спросил, отчего у нее такие длинные волосы, она сказала вчерашним теплым и мягким голосом: — Видно, в наказание господь дал, — расчеши-ка вот их, окаянные! Смолоду я гривой этой хвасталась, на старости кляну! А ты спи! Еще рано, — солнышко чуть только с ночи поднялось... — Не хочу уж спать! — Ну, ино не спи, — тотчас согласилась она, заплетая косу и поглядывая на диван, где вверх лицом, вытянувшись струною, лежала мать. — Как это ты вчера бутыль-то раскокал? Тихонько говори! Говорила она, как-то особенно выпевая слова, и они легко укреплялись в памяти моей, похожие на цветы, такие же ласковые, яркие, сочные. Когда она улыбалась, ее темные, как вишни, зрачки расширялись, вспыхивая невыразимо приятным светом, улыбка весело обнажала белые крепкие зубы, и, несмотря на множество морщин в темной коже щек, всё лицо казалось молодым и светлым. Очень портил его этот рыхлый нос с раздутыми ноздрями и красный на конце. Она нюхала табак из черной табакерки, украшенной серебром. Вся она — темная, но светилась изнутри — через глаза — неугасимым, веселым и теплым светом. Она сутула, почти горбатая, очень полная, а двигалась легко и ловко, точно большая кошка, — она и мягкая такая же, как этот ласковый зверь. До нее как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела на свет, связала всё вокруг меня в непрерывную нить, сплела всё в разноцветное кружево и сразу стала на всю жизнь другом, самым близким сердцу моему, самым понятным и дорогим человеком, — это ее бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни. Сорок лет назад пароходы плавали медленно; мы ехали до Нижнего очень долго, и я хорошо помню эти первые дни насыщения красотою. Установилась хорошая погода; с утра до вечера я с бабушкой на палубе, под ясным небом, между позолоченных осенью, шелками шитых берегов Волги. Не торопясь, лениво и гулко бухая плицами по серовато-синей воде, тянется вверх по течению светло-рыжий пароход, с баржой на длинном буксире. Баржа серая и похожа на мокрицу. Незаметно плывет над Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы — как пышные складки на богатой одежде земли; по берегам стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет по воде. — Ты гляди, как хорошо-то! — ежеминутно говорит бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а глаза у нее радостно расширены. Часто она, заглядевшись на берег, забывала обо мне: стоит у борта, сложив руки на груди, улыбается и молчит, а на глазах слезы. Я дергаю ее за темную, с набойкой цветами, юбку. — Ась? — встрепенется она. — А я будто задремала да сон вижу. — А о чем плачешь? — Это, милый, от радости да от старости, — говорит она, улыбаясь. — Я ведь уж старая, за шестой десяток лета-вёсны мои перекинулись-пошли. И, понюхав табаку, начинает рассказывать мне какие-то диковинные истории о добрых разбойниках, о святых людях, о всяком зверье и нечистой силе. Сказки она сказывает тихо, таинственно, наклонясь к моему лицу, заглядывая в глаза мне расширенными зрачками, точно вливая в сердце мое силу, приподнимающую меня. Говорит, точно поет, и чем дальше, тем складней звучат слова. Слушать ее невыразимо приятно. Я слушаю и прошу: — Еще! — А еще вот как было: сидит в подпечке старичок домовой, занозил он себе лапу лапшой, качается, хныкает: «Ой, мышеньки, больно, ой, мышата, не стерплю!» Подняв ногу, она хватается за нее руками, качает ее на весу и смешно морщит лицо, словно ей самой больно. Вокруг стоят матросы — бородатые ласковые мужики, — слушают, смеются, хвалят ее и тоже просят: — А ну, бабушка, расскажи еще чего! Потом говорят: — Айда ужинать с нами! За ужином они угощают ее водкой, меня — арбузами, дыней; это делается скрытно: на пароходе едет человек, который запрещает есть фрукты, отнимает их и выбрасывает в реку. Он одет похоже на будочника — с медными пуговицами — и всегда пьяный; люди прячутся от него. Мать редко выходит на палубу и держится в стороне от нас. Она всё молчит, мать. Ее большое стройное тело, темное, железное лицо, тяжелая корона заплетенных в косы светлых волос, — вся она мощная и твердая, — вспоминаются мне как бы сквозь туман или прозрачное облако; из него отдаленно и неприветливо смотрят прямые серые глаза, такие же большие, как у бабушки. Однажды она строго сказала: — Смеются люди над вами, мамаша! — А господь с ними! — беззаботно ответила бабушка. — А пускай смеются, на доброе им здоровье! Помню детскую радость бабушки при виде Нижнего. Дергая за руку, она толкала меня к борту и кричала: — Гляди, гляди, как хорошо! Вот он, батюшка, Нижний-то! Вот он какой, богов! Церкви-те, гляди-ка ты, летят будто! И просила мать, чуть не плача: — Варюша, погляди, чай, а? Поди, забыла ведь! Порадуйся! Мать хмуро улыбалась. Когда пароход остановился против красивого города, среди реки, тесно загроможденной судами, ощетинившейся сотнями острых мачт, к борту его подплыла большая лодка со множеством людей, подцепилась багром к спущенному трапу, и один за другим люди из лодки стали подниматься на палубу. Впереди всех быстро шел небольшой сухонький старичок, в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелеными глазками. — Папаша! — густо и громко крикнула мать и опрокинулась на него, а он, хватая ее за голову, быстро гладя щеки ее маленькими красными руками, кричал, взвизгивая: — Что-о, дура? Ага-а! То-то вот... Эх вы-и... Бабушка обнимала и целовала как-то сразу всех, вертясь, как винт; она толкала меня к людям и говорила торопливо: — Ну, скорее! Это — дядя Михайло, это — Яков... Тетка Наталья, это — братья, оба Саши, сестра Катерина, это всё наше племя, вот сколько! Дедушка сказал ей: — Здорова ли, мать? Они троекратно поцеловались. Дед выдернул меня из тесной кучи людей и спросил, держа за голову: — Ты чей таков будешь? — Астраханский, из каюты... — Чего он говорит? — обратился дед к матери и, не дождавшись ответа, отодвинул меня, сказав: — Скулы-те отцовы... Слезайте в лодку! Съехали на берег и толпой пошли в гору, по съезду, мощенному крупным булыжником, между двух высоких откосов, покрытых жухлой, примятой травой. Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала: — Ой, не могу! — Нашто они тревожили тебя? — сердито ворчала бабушка. — Эко неумное племя! И взрослые и дети — все не понравились мне, я чувствовал себя чужим среди них, даже и бабушка как-то померкла, отдалилась. Особенно же не понравился мне дед; я сразу почуял в нем врага, и у меня явилось особенное внимание к нему, опасливое любопытство. Дошли до конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и начиная собою улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С улицы он показался мне большим, но внутри его, в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах. Я очутился на дворе. Двор был тоже неприятный: весь завешан огромными мокрыми тряпками, заставлен чанами с густой разноцветной водою. В ней тоже мокли тряпицы. В углу, в низенькой полуразрушенной пристройке, жарко горели дрова в печи, что-то кипело, булькало, и невидимый человек громко говорил странные слова: — Сандал — фуксин — купорос...

В 1913 году пишет первую часть известной трилогии Максим Горький. «Детство» (содержание и анализ приводятся в статье) - произведение о формировании личности главного героя Алеши Пешкова, прототипом которого стал сам автор. Повествование в нем ведется от первого лица, что позволяет в полной мере ощутить чувства и переживания мальчика, оказавшегося в непривычной для него среде, которая тем не менее способствовала его становлению и взрослению.

Особенности жанра

«Детство» Максима Горького - автобиографическая повесть. Ее основу составили факты из жизни самого писателя, он даже героям оставляет их реальные имена. Вместе с тем это художественное произведение, так как задача автора - не просто рассказать о себе - ребенке, а переосмыслить произошедшее с ним с позиции взрослого человека, дать оценку событиям. По мысли автора, его судьба не единична: людей, существующих в том «тесном, душном кругу впечатлений», в котором находился в доме Кашириных Алеша, немало. И эту правду необходимо «знать до корня», чтобы вырвать из памяти и души человеческой, из самого уклада русского, «тяжкого и позорного». Таким образом, повествуя о самом себе и одновременно описывая «свинцовые мерзости жизни», Горький выражает авторскую позицию относительно настоящего и будущего России.

Начало взросления героя

Алеша Пешков воспитывался в семье, основанной на взаимном уважении и любви. Отец Максим занимался строительством триумфальных ворот, которые возводили к приезду царя. Мать Варвара ожидала рождения второго ребенка. Все изменилось, когда отец умер от холеры. Его хоронили в дождливый день, и Алеша навсегда запомнил лягушек, сидевших в яме, - их закопали вместе с гробом. Мальчик смотрел на них и сдерживал слезы. Никогда не плакать - к этому приучили его родители. А у матери от горя начались преждевременные роды. Так невесело начинается первая глава произведения Горького.

Потом был долгий путь по Волге из Астрахани в Нижний Новгород. Новорожденный по дороге умер, а мать все не могла успокоиться от свалившегося горя. Алешей занималась приехавшая в трудный для семьи момент бабушка, Акулина Ивановна. Она-то и забрала дочь и внука в Новгород, из которого Варвара в свое время уехала против воли отца. Именно бабушке Горький посвятил лучшие страницы повести. Она была добрым, отзывчивым человеком, готовым всегда прийти на помощь. Это сразу заметили и матросы на судне, которые нашли героя, когда он заблудился на одной из пристаней. Несмотря на полноту и возраст, Акулина Ивановна двигалась быстро и ловко, напоминая кошку. Она часто рассказывала удивительные истории, привлекавшие внимание окружающих. А Алеше казалось, будто она вся светилась изнутри. Именно бабушка в будущем станет для мальчика источником добра и главной опорой, поможет вынести предстоящие невзгоды. А их с приездом в Нижний в жизни героя будет немало, о чем напишет в своей повести Максим Горький.

Произведение «Детство» продолжается знакомством с новыми героями. На берегу приехавших встречала большая семья Кашириных, главным в которой был Василий Васильевич. Маленький и сухонький, дед сразу не понравился Алеше, и пройдет время, прежде чем он взглянет на него по-новому и попытается понять его как человека.

Первая порка

В большом доме Кашириных, помимо деда и бабушки, жили еще два их сына с семьями. Алеше, раньше росшему совсем в другой обстановке, было трудно привыкнуть к постоянной вражде и злобе, царившим между родственниками. Их главная причина заключалась в стремлении Михаила и Якова быстрее поделить имущество, чего не желал делать дед. С приездом Варвары обстановка накалилась еще больше, так как ей тоже причиталась доля в отцовском наследстве. В своем стремлении досадить друг другу взрослые не знали границ, а их противоборство распространялось и на детей.

Еще мальчик стал свидетелем страшной для него процедуры - каждую субботу детей пороли. Не избежал этой участи и герой. По совету одного из своих братьев, он решил покрасить праздничную скатерть, чтобы доставить радость бабушке. В результате оказался на лавке под розгами деда. От наказания не смогли спасти ни Акулина Ивановна, ни мать. Это одно из первых горьких событий в новой жизни героя, с которой знакомит читателя повести Максим Горький. Детство Алеша запомнит и благодаря Цыганку, который во время порки подставлял руки, пытаясь основную силу ударов принять на себя.

Дед запорол внука до полусмерти, и мальчик несколько дней пролежал в постели. За это время Василий Васильевич навестил его и рассказал о своей молодости. Оказалось, что когда-то дед был бурлаком, и страдания, душевные и физические, ожесточили его сердце. Это было, по сути, новое знакомство с дедом, которое дало понять, что он не так страшен и жесток, как Алеше казалось раньше. Как бы то ни было, по признанию автора, первая порка словно обнажила сердце Алеши и заставила по-иному взглянуть на все, что происходило вокруг.

Цыганок

Иван в семье Кашириных был подкидышем. Бабушка рассказывала внуку, что она родила восемнадцать детей, из которых выжили только три. Лучших, по ее мнению, бог забрал к себе, а взамен послал Цыганка. Повесть «Детство» Горький продолжает рассказом о его горькой судьбе.

Ивана нашли у калитки, и бабушка взяла его на воспитание. В отличие от родных сыновей, он вырос добрым и заботливым. А еще показал себя хорошим работником, что стало очередным поводом для вражды Михаила и Якова: каждый из них мечтал в будущем забрать Цыганка к себе. Часто на забаву всем Иван устраивал увеселения с тараканами или мышами, показывал фокусы с картами. Запомнил Алеша и вечера, когда дед и Михаил уходили из дома. В эти часы все собирались на кухне. Яков настраивал гитару, и после песен начиналась веселая пляска Цыганка. Затем к нему присоединялась Акулина Ивановна, которая словно возвращалась в этот миг в свою пору юности: так молодела и хорошела она во время танца.

Бабушка пророчила юноше нехорошее будущее и боялась за него. Дело в том, что Цыганок каждую пятницу ездил за продуктами и, чтобы сэкономить деньги и порадовать деда, воровал. Акулина Ивановна считала, что когда-нибудь его поймают и убьют. Ее опасения сбылись, но отчасти: Цыганка сгубили не чужие люди, а Михаил и Яков. Последний до смерти забил свою жену, и в качестве раскаяния дал обет поставить на ее могиле дубовый крест. Его понесли втроем, причем под комель поставили Ивана. По дороге он споткнулся, и его придавил крест, который братья в этот момент отпустили, - отмечает Максим Горький.

«Детство» в сокращении знакомит лишь с основными моментами из жизни главного героя, но нельзя не упомянуть, что Цыганок, чья мучительная смерть также отложилась в сознании мальчика, наряду с бабушкой стал для него источником светлого и доброго и помог пережить первые испытания в новой жизни.

Бабушка

Алеша любил наблюдать, как по вечерам молилась Акулина Ивановна. Перед иконами она рассказывала обо всем, что случилось за день, и просила за каждого. А еще нравились мальчику рассказы о том, какой он, Бог. В эти минуты бабушка молодела, а глаза ее излучали особый, теплый свет. Иногда Акулине Ивановне виделись черти, но они ее не пугали. Страх у бабушки вызывали только тараканы, и часто по ночам она будила Алешу и просила убить их. Но особенно ярко предстает образ бабушки в сцене пожара, которая продолжает (ее подробно описывает Максим Горький) «Детство».

Бабушка молилась, когда дед вбежал с криком: «Горим!» Пылала мастерская, и Акулина Ивановна бросилась в пламя, чтобы не допустить взрыва. Вынесла бутыль и стала отдавать приказы, что делать дальше. Успокоила коня, которого испугался сам дед. А потом с обожженными руками принимала роды у тетки Натальи. И только когда все закончилось (жена Михаила все ж умерла), Алеша услышал стоны бабушки, вызванные сильными ожогами. Все это подводит к мысли: только широкой души человек может так бесстрашно сражаться с пожаром, а потом еще, мучаясь от боли, находить слова утешения для других. Именно такой и была Акулина Ивановна, сыгравшая решающую роль в жизни Алеши, что не раз подчеркивает Максим Горький. «Детство» (характеристика бабушки это подтверждает) - произведение о том, как душевная щедрость и любовь могут противостоять злобе и ненависти, не давая погибнуть росткам доброго и хорошего, изначально заложенного в характере человека.

Новый дом

Каширины все же разделились. Алеша с бабушкой и дедом переехали в каменный дом с садом. Комнаты, кроме одной, сдавали. Ее оставил для себя и гостей дед. Акулина Ивановна с внуком разместились на чердаке. Бабушка опять была в центре всех событий: квартиранты постоянно обращались к ней за советом, и для каждого она находила доброе слово. Внук постоянно был рядом с ней, словно прирос. Иногда появлялась мать, но она быстро исчезала, не оставив даже воспоминаний о себе.

Как-то бабушка рассказала Алеше о своей жизни. Она родилась от увечной девушки-кружевницы, которая выбросилась из окна, когда ее напугал барин. Вместе они ходили по миру, пока не осели на Балахне. Акулина научилась кружева плести, а потом ее высмотрел дед. Знатный он на ту пору был. И выбрал в жены девку нищую, решил, что всю жизнь покорной будет.

А еще дед вздумал учить Алешу буквам. Видя смышленость внука, он стал реже его сечь и глядел на него все внимательнее, иногда рассказывал побасенки из собственной жизни. Так проходило детство Максима Горького.

И снова вражда

Несчастья Кашириных не закончились. Как-то прибежал Яков и сообщил, что Михаил идет деда убивать. Подобные сцены стали повторяться часто. И снова главная тяжесть выпала на долю бабушки. В один из вечеров она высунула в окно руку, надеясь образумить сына, и Михаил сломал ее колом. Наблюдая за всем этим, Алеша все чаще стал думать о матери. То, что она отказывалась жить в подобной семье, заметно возвышало ее в глазах сына. И он представлял Варвару или в стане разбойников, или в образе князь-барыни Енгалычевой, о которых рассказывала ему бабушка. А иногда грудь мальчика будто бы наливалась свинцом, и ему становилось душно и тесно в этой комнатке, напоминающей гроб. Горькие мысли и чувства вызывало в герое, как показывает Максим Горький, детство. Анализ их оставляет такую же тяжесть на душе читателя.

Несправедливость

Есть в произведении еще один герой, с которым Алеша познакомился сразу по приезду в Новгород. Это Григорий Иванович, мастер, работавший у деда. Он был стар и слеп, и мальчишки, так же как и дядья, часто издевались над ним. Например, могли подложить под руку раскаленный наперстник. Когда Каширины поделились и дед переехал на Полевую улицу, мастера просто выгнали на улицу. Это было мучительно стыдно: видеть, как побирается Григорий, потому Алеша избегал с ним встречи и всякий раз при его появлении прятался, - вспоминает Максим Горький. «Детство», герои которого - люди разных социальных пластов, показывает, как в мальчике постепенно зрело недовольство той жизнью, которую он видел. И заслуга писателя в том, что он дал понять: не всегда человек плывет по течению. Многие находят в себе силы противостоять злу, тем самым понемногу изменяя мир в лучшую сторону.

Что касается Григория, бабушка часто звала его к себе и пыталась хоть как-то умалить беды, выпавшие на долю того, кто всю жизнь отдал ее семье. Однажды она сказала Алеше, что Бог сильно накажет их за этого человека. Спустя годы, когда Акулины Ивановны уже не стало, дед сам пошел побираться, повторив судьбу своего мастера.

Хорошее Дело

И снова Василий Васильевич поменял место жительства, - продолжает повесть «Детство» Горький. На Канатной улице, где теперь обосновались Каширины, судьба свела Алешу еще с одним удивительным человеком. Хорошее Дело - так прозвали квартиранта за слова, которые он неизменно употреблял в речи, - считался нахлебником и постоянно проводил в своей комнате какие-то опыты, чем вызывал недовольство деда. Как-то вечером все по традиции собрались у бабушки, и она завела рассказ об Иване-воине. Эта история произвела на Хорошее Дело необыкновенное впечатление. Он вдруг вскочил и закричал, что это обязательно необходимо записать. А позже дал совет Алеше: непременно учиться. И еще - записывать все, что рассказывает Акулина Ивановна. С этого, возможно, и началась любовь писателя к литературе.

Но вскоре Хорошее Дело покинул дом, и Горький по этому поводу написал в повести: так закончилась дружба с первым (лучшим) человеком из «бесконечного ряда чужих людей в родной… стране».

Встреча с матерью

Варвара появилась в доме Кашириных неожиданно. Алеша сразу заметил, что она изменилась, но по-прежнему не похожа на братьев и отца. И опять подумал: долго здесь не проживет. Мать стала учить сына читать и даже решила заняться его воспитанием. Но за время, проведенное вдалеке друг от друга, они перестали понимать друг друга. Мальчика угнетали и постоянные ссоры деда и матери, тем более что Варвара не собиралась меняться в угоду кому-либо. И все-таки она переломила Каширина. После отказа выйти замуж за старого часовщика, которого присмотрел дед, Варвара практически стала хозяйкой в доме, - продолжает Максим Горький «Детство». Главы, посвященные матери героя, знакомят с тем, как она против воли отца вышла за совсем не похожего на ее семью Максима. Как молодые приходили кланяться старику-Каширину, но отказались жить в его доме, чем вызвали новый гнев старика. Как невзлюбили мужа сестры Михаил и Яков, мечтавшие отхватить ее долю в наследстве. Как, наконец, Пешковы уехали в Астрахань, где зажили дружно и счастливо.

И хотя мать вызывала в Алеше всегда только теплые чувства, она так и не стала для сына человеком, который помогал ему побороть первые жизненные невзгоды, выстоять перед ударами судьбы.

Опять перемены

А Варвара между тем все хорошела и все реже заходила к сыну. Затем опять вышла замуж и съехала. Теперь жизнь в доме стала еще тягостнее - дает понять Максим Горький. Детство (анализ произведения подводит к этой мысли) для героя постепенно заканчивалось. Алеша все чаще проводил время в одиночестве, стал нелюдим. Он вырыл себе в саду яму и устроил там уютное сиденье. Сюда часто приходил дед, возившийся с растениями, но рассказы его внуку были уже неинтересны. Да и сам Василий Васильевич после отъезда дочери озлобился, часто ругался и выгонял бабушку из дома. Стал еще жаднее, чем раньше. При этом поучал внука: «Мы не баре. Нам нужно всего самим добиваться». А осенью и вовсе продал дом, заявив Акулине Ивановне, чтобы она теперь сама себя кормила. Следующие два года, по признанию автора, прошли в страшной тряске, которую он ощущал с того момента, когда сидел в телеге при переезде в подвал.

«Свинцовые мерзости жизни»

Такое определение появляется в повести «Детство» Максима Горького после рассказа о том, как Алеша чуть не зарезал отчима. Мать с маленьким сыном и мужем появилась в подвале Кашириных вскоре после их переезда туда. Сказала, что дом сгорел, но всем было ясно, что Максимов все проиграл. Брат героя оказался больным мальчиком, сама Варвара заметно подурнела и снова была беременна. Отношения ее с молодым мужем не складывались, и однажды Алеша стал свидетелем их ссоры: Максимов направлялся к любовнице, а мать истошно кричала. Герой схватил нож и бросился на отчима, но благо только разрезал мундир и слегка зацепил кожу. Эти воспоминания наряду со всеми остальными, описанными выше, и заставили автора задуматься над тем, а нужно ли рассказывать об этих мерзостях? И он с уверенностью отвечает: да. Во-первых, только так можно с корнем вырвать зло «из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной» (цитата из произведения Горького). Во-вторых, подобные низости показывают (это уже отмечалось в статье), что русский человек все же «настолько еще здоров и молод душою, что преодолевает и преодолеет их». И это «яркое, здоровое и творческое», воплощенное в повести в образах бабушки, Цыганка, Хорошего Дела, дает надежду на то, что возрождение человечества возможно.

В люди

После случая с отчимом Алеша снова оказался у деда. Василий Васильевич настоял на том, чтобы обеды они с бабушкой готовили по очереди, и каждый на свои деньги. При этом он всегда экономил. Герою пришлось самому зарабатывать: после школы он шел собирать ветошь и продавал ее по дешевке. Заработанное отдавал бабушке и однажды подсмотрел, как она плакала над его пятаками.

В школе приходилось туго. Здесь Алешу звали тряпочником, и никто не хотел с ним сидеть. Но экзамены в третий класс он все же сдал, за что получил в награду похвальный лист и несколько книг. Последние мальчик снес в лавку, когда Акулина Ивановна слегла и жить стало не на что.

Еще одно памятное событие в жизни героя повести «Детство» Максима Горького - смерть матери. Варвара вернулась к Кашириным совсем больной, высохшей и вскоре умерла от чахотки. Спустя несколько дней после ее похорон дед отправил Алексея «в люди», чтобы он сам зарабатывал себе на хлеб. С этого момента заканчивается детство, и начинается вторая повесть автобиографической трилогии Горького.

Эпилог

Способность к духовному саморазвитию в условиях трагической действительности - это, пожалуй, главное, на что хочет обратить внимание читателя Максим Горький. Детство (тема произведения, заявленная в названии, это подчеркивает) - главная пора в жизни человека. Ребенок обычно навсегда запоминает то, что произвело на него большое впечатление. И хорошо, что в этот период Алеша стал свидетелем не только бесчеловечности и жестокости, но и познакомился с людьми, безгранично добрыми и открытыми для других. Это помогло ему противостоять «свинцовым мерзостям» и вырасти человеком светлым и не мирящимся со злом, что может стать примером для всех остальных.

Максим Горький

Сыну моему посвящаю


В полутёмной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его весёлые глаза плотно прикрыты чёрными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.

Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачёсывая длинные, мягкие волосы отца со лба на затылок чёрной гребёнкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, её серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слёз.

Меня держит за руку бабушка - круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся чёрная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дёргает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за неё; мне боязно и неловко.

Я никогда ещё не видал, чтобы большие плакали, и не понимал слов, неоднократно сказанных бабушкой:

Попрощайся с тятей-то, никогда уж не увидишь его, помер он, голубчик, не в срок, не в свой час…

Я был тяжко болен, - только что встал на ноги; во время болезни - я это хорошо помню - отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила бабушка, странный человек.

Ты откуда пришла? - спросил я её.

Она ответила:

С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала! По воде-то не ходят, шиш!

Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые, крашеные персияне, а в подвале старый, жёлтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадёшь, скатиться кувырком, это я знал хорошо. И при чём тут вода? Всё неверно и забавно спутано.

А отчего я шиш?

Оттого, что шумишь, - сказала она, тоже смеясь.

Она говорила ласково, весело, складно. Я с первого же дня подружился с нею, и теперь мне хочется, чтобы она скорее ушла со мною из этой комнаты.

Меня подавляет мать; её слёзы и вой зажгли во мне новое, тревожное чувство. Я впервые вижу её такою, - она была всегда строгая, говорила мало; она чистая, гладкая и большая, как лошадь; у неё жёсткое тело и страшно сильные руки. А сейчас она вся как-то неприятно вспухла и растрёпана, всё на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове аккуратно, большою светлой шапкой, рассыпались по голому плечу, упали на лицо, а половина их, заплетённая в косу, болтается, задевая уснувшее отцово лицо. Я уже давно стою в комнате, но она ни разу не взглянула на меня, - причёсывает отца и всё рычит, захлёбываясь слезами.

В дверь заглядывают чёрные мужики и солдат-будочник. Он сердито кричит:

Скорее убирайте!

Окно занавешено тёмной шалью; она вздувается, как парус. Однажды отец катал меня на лодке с парусом. Вдруг ударил гром. Отец засмеялся, крепко сжал меня коленями и крикнул:

Ничего не бойся, Лук!

Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; её слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом:

Дверь затворите… Алексея - вон!

Оттолкнув меня, бабушка бросилась к двери, закричала:

Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите Христа ради! Это не холера, роды пришли, помилуйте, батюшки!

Я спрятался в тёмный угол за сундук и оттуда смотрел как мать извивается по полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая вокруг, говорит ласково и радостно:

Во имя отца и сына! Потерпи, Варюша!.. Пресвятая мати божия, заступница:

Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеётся. Это длилось долго - возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой чёрный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребёнок.

Слава тебе, господи! - сказала бабушка. - Мальчик!

И зажгла свечу.

Я, должно быть, заснул в углу, - ничего не помню больше.

Второй оттиск в памяти моей - дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб отца; на дне ямы много воды и есть лягушки, - две уже взобрались на жёлтую крышку гроба.

У могилы - я, бабушка, мокрый будочник и двое сердитых мужиков с лопатами. Всех осыпает тёплый дождь, мелкий, как бисер.

Зарывай, - сказал будочник, отходя прочь.

Бабушка заплакала, спрятав лицо в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно.

Отойди, Лёня, - сказала бабушка, взяв меня за плечо; я выскользнул из-под её руки, не хотелось уходить.

Экой ты, господи, - пожаловалась бабушка, не то на меня, не то на бога, и долго стояла молча, опустив голову; уже могила сровнялась с землёй, а она всё ещё стоит.

Мужики гулко шлёпали лопатами по земле; налетел ветер и прогнал, унёс дождь. Бабушка взяла меня за руку и повела к далёкой церкви, среди множества тёмных крестов.

Ты что не поплачешь? - спросила она, когда вышла за ограду. Поплакал бы!

Не хочется, - сказал я.

Ну, не хочется, так и не надо, - тихонько выговорила она.

Всё это было удивительно: я плакал редко и только от обиды, не от боли; отец всегда смеялся над моими слезами, а мать кричала:

Не смей плакать!

Потом мы ехали по широкой, очень грязной улице на дрожках, среди тёмнокрасных домов; я спросил бабушку:

А лягушки не вылезут?

Нет, уж не вылезут, - ответила она. - Бог с ними!

Ни отец, ни мать не произносили так часто и родственно имя божие.

Через несколько дней я, бабушка и мать ехали на пароходе, в маленькой каюте; новорожденный брат мой Максим умер и лежал на столе в углу, завёрнутый в белое, спеленатый красною тесьмой.

Примостившись на узлах и сундуках, я смотрю в окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня; за мокрым стеклом бесконечно льётся мутная, пенная вода. Порою она, вскидываясь, лижет стекло. Я невольно прыгаю на пол.

Не бойся, - говорит бабушка и, легко приподняв меня мягкими руками, снова ставит на узлы.

Над водою - серый, мокрый туман; далеко где-то является тёмная земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясётся. Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислоняясь к стене, твёрдо и неподвижно. Лицо у неё тёмное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне.